Клайв Льюис - Космическая трилогия [сборник]

— Что это за звуки? — спросил Макфи. — Надеюсь, не свиньи вырвались.

— По-моему, это ежи, — сказала Грэйс.

— А вот какой-то шорох, — сказала Джейн.

— Тише! — сказал Рэнсом и улыбнулся. — Это мои друзья.

— Я полагаю, — сказал Макфи, извлекая табакерку из-под серых одежд, немного похожих на монашеские, — я полагаю, у нас в усадьбе нет жирафов, гиппопотамов и слонов. Ох, что это?

Серая гибкая труба возникла над его плечом и взяла со стола гроздь бананов.

— Откуда они все? — спросил он.

— Из Бэлбери, — отвечал Рэнсом. — Они вышли на свободу. Переландра слишком близко к Земле. Человек теперь не один. Сейчас — так, как должно быть: над нами — ангелы, наши старшие братья, под нами — звери, наши слуги, шуты и друзья.

Макфи хотел что-то сказать, но за окном раздался грохот.

— Слоны! — воскликнула Джейн. — Два слона! Они растопчут клумбы и грядки!

— Если вы не возражаете, доктор Рэнсом, — сказал Макфи, — я задерну шторы. Вы, по-видимому, забыли, что здесь дамы.

— Нет, — сказала Грэйс Айронвуд так же громко, как он. — Ничего дурного мы не увидим. Как светло! Почти как днем… Над садом — купол света. Глядите, слоны пляшут. Ходят кругами, поднимают ноги… смотрите, и хобот поднимают! Словно великаны танцуют менуэт. Слоны не похожи на других животных, они — как добрые духи.

— Они удаляются, — сказала Камилла.

— Они целомудренны, как люди, — сказал Рэнсом. — Это не просто звери.

— Я лучше пойду, — сказал Макфи. — Пускай хоть один человек сохранит голову на плечах. Доброй ночи.

— Прощайте, Макфи, — сказал Рэнсом.

— Нет, нет, — сказал Макфи, отступая, но все же протягивая руку, — мне благословений не требуется. Что мы с вами перевидали… ладно, не стоит. При всех ваших недостатках, доктор Рэнсом, — кому их знать, как не мне! — на свете нет человека лучше вас. Вы… мы с вами… вот, дамы плачут. Не помню, что я хотел сказать. Сейчас уйду. Незачем тянуть. Благослови вас Бог, доктор Рэнсом. Дамы, доброй ночи.

— Откройте все окна, — сказал Рэнсом. — Мой корабль входит в сферу Земли.

— Становится все светлее, — сказал Деннистон.

— Можно остаться с вами до конца? — спросила Джейн.

— Нет, — сказал Рэнсом.

— Почему, сэр?

— Вас ждут.

— Меня?

— Да, вас. Муж ждет вас в павильоне. Вы приготовили брачный покой для самой себя.

— Надо идти сейчас?

— Если вы спрашиваете меня, да, надо.

— Тогда я пойду, сэр. Только… разве я медведица или еж?

— Ты больше их, но не меньше. Иди в послушании и обретешь любовь. Снов не будет. Будут дети. Urendi Maleldil.

Задолго до усадьбы Марк увидел, что с ним или со всем прочим что-то творится. Над Эджстоу пылало зарево, земля подрагивала. У подножья холма вдруг стало очень тепло, и вниз поползли полосы талого снега. Все скрыл туман, а там, откуда зарева не было видно, Марк различил свечение на вершине холма. Ему все время казалось, что навстречу бегут какие-то существа — должно быть, звери. Возможно, то был сон; возможно, конец света; возможно, сам он уже умер. Однако он чувствовал себя на удивление хорошо. Правда, душа его была не совсем спокойна.

Душа его не была спокойна, ибо он знал, что сейчас увидит Джейн и случится то, что должно было случиться много раньше. Лабораторный взгляд на любовь, лишивший Джейн супружеского смирения, лишил и его в свое время смирения влюбленности. Если ему и казалось иногда, что его избранница «так хороша, что смертный человек не смеет прикоснуться к ней», он отгонял такие мысли. Они казались ему и нежизненными, и отсталыми. Попытался он отогнать их и сейчас. В конце концов, они ведь женаты! Они современные, разумные люди. Это же так естественно, так просто…

Но многие минуты их недолгого брака вспомнились ему. Он часто думал о том, что называл «ее штуками». Теперь наконец он подумал о себе, и мысль эта не уходила. Безжалостно, все четче взору его открывался наглый самец с грубыми руками, топочущий, гогочущий, жующий, а главное — врывающийся туда, куда не смели вступить великие рыцари и поэты. Как он посмел? Она бела словно снег, она нежна и величава, она священна. Нет, как он посмел? И не знал, что совершает святотатство, когда был с ней таким небрежным, таким глупым, таким грубым! Сами мысли, мелькавшие иногда на ее лице, должны были уберечь ее от него. Она и хотела огородиться ими, и не ему было врываться за ограду. Нет, она сама впустила его, не зная, что делает, а он, как последний подлец, воспользовался этим. Он вел себя так, словно заповедный сад по праву принадлежит ему.

Все, что могло стать радостью, стало печалью, ибо он поздно понял. Он увидел изгородь, сорвав розу, нет, хуже, порвав ее грязными руками. Как он посмел? Кто его простит? Теперь он знал, каким его видят равные ей. Ему стало жарко. Он стоял один в тумане.

Слово «дама» было для него всегда смешным и даже насмешливым. Он вообще слишком много смеялся. Что ж, теперь он будет служить ей. Он ее отпустит. Ему было стыдно даже подумать иначе. Когда прекрасные дамы в сверкающем зале беседуют с милой важностью или нежной веселостью о том, чего ему и знать не дано, как не радоваться, если их оставит грубая тварь, которой место в стойле? Что делать с ними, если даже его восхищение может оскорбить их? Он считал ее холодной, а она была терпеливой. От этой мысли ему стало больно. Теперь он любил Джейн, но поправить не мог ничего.

Мерцающий свет стал ярче. Взглянув наверх, он увидел женщину у двери — не Джейн, совсем другую, очень высокую, выше, чем может быть человек. Свет шел от нее. На ней пламенело медно-красное платье. Лицо ее было загадочным, слишком спокойным, немыслимо прекрасным. Она открыла дверь. Он не посмел ослушаться («Да, — сказал он, — я умер») и вошел в невысокий дом. Там невыразимо сладостно пахло, пылал огонь, у широкого ложа стояли вино и угощение.

А Джейн вышла из дому и, под пение птиц, по мокрой траве, мимо качелей, теплицы и амбаров, спустилась по ступеням смирения к маленькому павильону. Сперва она думала о Рэнсоме, потом о Боге, потом — о браке и ступала так осторожно, словно совершала обряд. Думала она и о детях, и о боли, и о смерти. На полпути она стала думать о Марке и об его страданиях. Подойдя к павильону, она удивилась, что дверь заперта, окна — темны. Когда она стояла, держась за косяк, новая мысль посетила ее: а вдруг она Марку не нужна? Вдруг он к ней не пришел? Никто не мог бы сказать, что она испытала — облегчение или обиду; но дверь она не открыла. Тут она заметила, что окно распахнуто. В комнате, на стуле, грудой лежала одежда, и рукав рубашки, его рубашки, перекинулся через подоконник. Он же отсыреет… Нет, что за человек! Самое время ей войти.